О Достоевском трудно сказать
что-либо новое. Все, что можно было сказать о нем умного и дельного, уже
сказано, все казавшееся когда-то новым и оригинальным устарело в свой черед, но
всякий раз, когда в годину горя и отчаяния мы обращаемся к нему, притягательный
и страшный образ писателя является нам в ореоле вечно новых тайн и загадок.
Истинным читателем Достоевского не может быть ни скучающий буржуа,
которому призрачный мир "Преступления и наказания" приятно щекочет нервы, ни тем
более ученый умник, восхищающийся психологией его романов и сочиняющий
интересные брошюры о его мировоззрении. Достоевского надо читать, когда мы
глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и
воспринимаем жизнь, как одну-единственную пылающую огнем рану, когда мы
переполнены чувством безысходного отчаяния. И только когда мы в смиренном
уединении смотрим на жизнь из нашей юдоли, когда мы не в состоянии ни понять, ни
принять ее дикой, величавой жестокости, нам становится доступна музыка этого
страшного и прекрасного писателя. Тогда мы больше не зрители, не сибариты и не
критики, а бедные братья среди всех этих бедолаг, населяющих его книги, тогда мы
страдаем вместе с ними, затаив дыхание, зачарованно смотрим их глазами в
водоворот жизни, на вечно работающую мельницу смерти. И только тогда мы
воспринимаем музыку Достоевского, его утешение, его любовь, только тогда нам
открывается чудесный смысл его страшного, часто дьявольски сложного поэтического мира.
Две силы захватывают нас в его творениях, из столкновения двух
противоречивых начал рождается магическая глубина и поразительная объемность его музыки.
Первая - это отчаяние, постижение зла, непротивление свирепой, кровавой
жестокости, сомнение в существе человечности. Этой смертью нужно умереть, через
этот ад нужно пройти, прежде чем мы услышим иной, божественный голос мастера.
Предпосылкой тому является искреннее и откровенное признание, что наша жизнь,
наша человечность - дело жалкое, сомнительное и, может быть, безнадежное. Нужно
отдать себя во власть страдания, покориться смерти, научиться без содрогания
смотреть на дьявольскую ухмылку голой действительности, прежде чем мы осознаем глубину и истинность иного, второго голоса.
Первый голос принимает смерть и отвергает надежду, отказывается от каких
бы то ни было философских и поэтических украшательств и смягчений, с помощью
которых приятные нам писатели привычно отвлекают нас от опасностей и ужасов
человеческого существования. Но второй голос, поистине божественный второй голос
указывает нам на иной, небесной стороне другое начало, противоположное смерти,
другую действительность, другую сущность: совесть человека. Пусть человеческая
жизнь наполнена войнами и страданиями, подлостью и мерзостью, но ведь имеется
еще и что-то иное: совесть, способность человека держать ответ перед богом.
Конечно, и совесть ведет через страдание и страх смерти к отчаянию и вине, но
она выводит нас из невыносимой бессмысленности одиночества, приближает к
пониманию смысла, сущности, вечности. Эта совесть не имеет ничего общего с
моралью, с законом, она может быть с ними в самом страшном, смертельном разладе,
и все же она бесконечно сильна, она сильнее косности, сильнее корыстолюбия,
сильнее тщеславия. Она все время, даже в глубочайшем несчастье и крайнем
смятении, держит открытой узенькую тропку, которая ведет не назад, к обреченному
на гибель миру, а через него к богу. Труден путь, ведущий человека к его
совести, почти все преступают ее законы, противятся ее власти, тяжко обременяют
себя и гибнут от ее угрызений, но для каждого в любой миг открыт тайный путь,
который наполняет жизнь смыслом и облегчает смерть. Одни до тех пор неистово
грешат против совести, пока не пройдут через все круги ада и не осквернят себя
до предела, чтобы в конце со вздохом облегчения осознать заблуждение и пережить
минуту душевного преображения. Другие живут со своей совестью в полном согласии.
Их мало, этих святых счастливцев, и, какая бы с ними ни приключилась беда, она
затрагивает их только извне и никогда не поражает в сердце, они всегда сохраняют
чистоту, и улыбка не сходит с их лица. Таков князь Мышкин.
Оба эти голоса, оба эти учения я услышал у Достоевского во времена,
когда, подготовленный отчаянием и страданием, был прилежным читателем его книг.
Есть художник, который заставил меня пережить нечто подобное, музыкант, которого
я не всегда люблю и могу слушать, точно так же как не всегда я могу читать
Достоевского. Это Бетховен. Ему свойственно такое знание о счастье, о мудрости и
гармонии, которого не обрести на равнинных дорогах, которое озаряет нас только у
края пропасти, которое не срываешь с улыбкой, как цветы, а обретаешь со слезами
на глазах, обессилев от страданий. В его симфониях и квартетах есть места, где
из глубины горя и отрешенности излучается что-то бесконечно трогательное,
по-детски нежное - предвосхищение смысла, предчувствие избавления. Такие места я нахожу и у Достоевского.
Герман Гессе, Берн, 1925
_________________________
Примечания:
Впервые опубликовано
в "Фоссише цайтунг" 22 марта 1925 г.
